Проснувшись ни свет ни заря, Марья Денисовна, а попросту бабка Маня, первым делом протянула руку за гороскопом в бесплатной газетке, чтобы выведать, что готовит день грядущий ей самой и её несметным родственникам и соседям.

Убедившись, что ничего плохого ей не грозит, а гороскоп сулит даже романтический вечер при свечах, баба Маня, вполне довольная своей участью, поднялась с кровати, невнимательно помахала рукой у картинки «искушение святой Терезы», умылась, приговаривая «чур меня от водяных, всех русалок и иных», и затем долго подслеповато изучала две «полторашки», в которых у неё хранилась святая вода. В коричневой бутылке с этикеткой «Уральский мастер» была Богоявленская вода, а в зеленой с наклейкой не по-нашему «Kozel» — Крещенская. Пуще всего на свете баба Маня боялась перепутать эти воды, поэтому она напрягла остатки памяти и вспомнила, что сегодня среда, Иудин день, стало быть, пить следует Богоявленскую.

Выпив Богоявленской и обеспечив себе день без болячек и дурного глаза, баба Маня для вящей убедительности прослушала гороскопы по местному радио и по федеральному телеканалу. Радио обещало проблемы с простатой, а телевидение накаркивало риск за рулём. Баба Маня не знала, что такое простата, но приуныла, и решила ни за какие коврижки не садиться сегодня за руль, тем более, что машины у неё никогда не было, равно как и водительских прав. Затем баба Маня встала на утреннее правило: «молитвами святых отец наших …» — тут зачем-то вспомнился зять, сделавший ей ремонт за свой счёт, но выпивающий каждое воскресенье чекушку, алкаш проклятый, чтоб он сдох, – «…и паче снег убелюся», — потом всплыло лицо снохи, делающей у бабы Мани уборку раз в неделю и носящей ей продукты, но всё равно падшей девке, чтоб она сдохла, — «…ослаби, остави…» — пришёл на память образ покойного супруга, которому она давно не приносила на могилку просо, яичную скорлупу и стопку с черным хлебом, алкашу неблагодарному, чтоб он сд.., чтоб ему ни дна ни покрышки, — «…да не похитит мя сатана…» — поплыли ненавистные лица племянников, золовок, деверей, снох, зятьёв, мечтающих захватить её трёхкомнатную квартиру, соседей, чтоб они сдохли, — «…и всех сродников, начальников, наставников, благодетелей и всех православных христиан».

Полтора часа баба Маня священнодействовала над рассадой, разговаривая с ней, как учила растрёпанная тётка в телевизоре, пока в истошном лае-визге не зашелся её любимец – пучеглазый, трясущийся от злости ко всему сущему той-терьер Адам, бросающийся во дворе преимущественно на женщин, стариков и детей. Животное требовало воли, и баба Маня поспешно вывела его на улицу.

Там баба Маня благодушно наблюдала, как Адам делает свои дела на клумбах и газонах, яростно расшвыривая землю и цветы, а затем методично со зловещим наслаждением метит все четыре угла стелы Воину-победителю.

Облаяв вместе с питомцем какого-то негодяя, посмевшего сделать им замечание, баба Маня с удовольствием отметила, что Адам, несомненно, милее и родней ей, чем все эти проклятые родственники.

В подъезде Марья Денисовна досконально, не таясь, изучила квитанции всех соседей, торчащие из почтовых ящиков, разорвала на мелкие клочки некоторые из них, из тех квартир, где особенно шумели детишки и проживали пьяницы несчастные, чтобы им подохнуть.

Дома баба Маня посыпала чёрный хлеб четверговой солью (среда, Иудин день, чтобы ни-ни), отобедала с кипяточком и уселась за пасьянс, попутно поглядывая в телевизор, где доярки с бабочками на поясницах покоряли Москву, немедленно влюбляя в себя мачо-олигархов, в роддомах перепутывались и похищались младенцы, матери после двадцати лет комы оказывались ложными, из могил карабкались мертвецы, политологи-колдуны пророчили смерть Украине и Америке, галдели птичьи базары депутатов и директоров каких-то мифических институтов, мелькали ноги саломий-плясуний, звучали слащавые голоса бесполых существ и приторных невсамделишных детей и на всех кнопках хором проклинался этот ужасный, плохой парень Сталин.

Поплакав от радости за доярок с бабочками, пережив чужие фальшивые ужасы и потратив на это пять часов своей единственной и утекающей жизни, стала собираться на вечернюю службу в церковь: с умилением провела пальцами по корешкам бесчисленных акафистов, с боями добытых у мощей различных святых, периодически привозимых в мегаполис (хотя мощи тех же святых и те же акафисты вот уже 30 лет находились в церкви на соседней улице), намотала потуже три платка, надела юбку в пол, перекинула через тело портупею, в которой лежало Евангелие со склеенными в типографии страницами, и, поплевав через левое плечо, отправилась в родную церковь.

По пути ей попалась пустая бабка с не менее пустым ведром и перебежала дорогу чёрная кошка, но бабу Маню с толку не собьёшь, она не зря сто лет при церкви: бабку она прокляла, а после кошки немного постояла, пока не прошёл какой-то неверующий дуралей-атеист.

В церковной лавке баба Маня решила, что сегодня она порадует Бога, и приобрела свечку не за 20 рублей, а за 25. От молебна на сошествие Святого Духа баба Маня с благородным негодованием отказалась: зачем ей сошествие, если Он из неё и не изшествовал?..

Усевшись между двумя своими приятельницами, баба Маня с удовольствием подумала, что оказаться между двух Руфин – большая удача, к денежному притоку, и что оберег от порчи не забыт дома и лежит в кармане, рядом с ладонкой и камешком от рака, и что служит сегодня старец, сорокалетний отец Сидор, не то что эти безблагодатные, безбородые юнцы, у отца Сидора одна борода чего стоит, знатная, святая борода, кофту связать можно и пояс на больную спину.

Затем баба Маня затеплила свечу (за 25!) и снова порадовалась: та не закоптила, а значит быть сибирскому здоровью и кавказскому этому… как его…

Два с половиной часа подруги спорили, как лучше приготовить целебные верёвки, которыми связывают руки и ноги у покойников: беззубая Руфина настаивала, что варить надо четыре часа и вкушать с подсолнечным маслом, Руфина с протезированным ртом утверждала, что достаточно трёх часов и батюшки благословляют верёвки с постным майонезом; а баба Маня помалкивала: макароны с кетчупом нравились ей больше, чем верёвки с постным маслом, и умирать она собиралась через 120 лет не от заворота кишок, а от святости.

Временами, когда отец Сидор начинал выкрикивать ектеньи особенно зычно и благодатно, старушки поспешно крестились и, не вставая, трогали пальцами пол. Отвлекались они от беседы и тогда, когда свечку ставили девицы в непозволительных куцых, наглых и циничных юбчонках или отставные инструкторши райкома в брюках и без платков. В неравной борьбе с этими безбожницами бабушки не щадили нервов.

После помазания старые приятельницы трогательно расцеловались и, не сговариваясь, заметили, какая их коснулась благодать. А завтра навалится ещё большая благодать – завтра всем трем предстоит приобщиться Святых Таин!

Придя домой, баба Маня снова провела Адама по памятным местам, попила кипяточку (сегодня среда, Иудин день, ни-ни!), рассеянно помахала рукой у картины «искушение святой Терезы» и с чувством не зря прожитого благочестивого дня стала умиротворённо засыпать со счастливой улыбкой: как всё-таки славно и богоспасаемо, что она, Мария Денисовна Санпауль – церковная староста!