Замок на тяжелой дубовой двери хрустнул под ломом, как сухая кость. Аркадий, которого в его кругах звали просто Каша, скользнул внутрь. Тишина. Густая, плотная, пахнущая ладаном, воском и чем-то еще, древним и забытым — сыростью веков. Он был здесь не молиться. За его плечами — три «ходки», полжизни за колючкой и твердое убеждение: Бога нет, а если и есть, то не для таких, как он. Целью была маленькая сельская церковь в Заречье, где, по слухам, в алтаре хранилась старинная дарохранительница. Может, не золотая, но серебра там было прилично. Для Каши — билет на пару месяцев другой, более сытой жизни.

Он прошел по скрипучим половицам к иконостасу. Сердце стучало ровно, привычно — работа есть работа. Ловко вскрыв боковую, диаконскую дверь, он шагнул за черту, куда ему, простому смертному, да еще с такими мыслями, входить было не положено. Шагнул в святая святых — в алтарь. Включил фонарик. Узкий луч света выхватил из темноты престол, покрытый старенькой парчой. А на нем — она, его цель. Небольшой ларец, тускло блеснувший в свете фонаря. Руки уже предвкушали вес драгоценного металла.

Он сделал шаг, и луч фонаря случайно скользнул выше, на стену за престолом. И Каша замер.

Из вековой темноты на него смотрели глаза.

Это была древняя, почти стершаяся фреска. Штукатурка потрескалась, краски выцвели, и лик Спасителя был едва различим. Но глаза… Они были живыми. И в них не было ни гнева, ни осуждения, ни угрозы, которых Аркадий ждал всю свою жизнь от всех — от участкового до прокурора. В этих глазах была бездонная, тихая, вселенская скорбь. Такая печаль, будто плакало само небо о его, Аркашиной, душе.

Это был взгляд не Судьи, а Отца, который смотрит на своего заблудшего, израненного, глупого сына, растратившего на пустоту бесценный дар жизни.

И в этот миг перед внутренним взором Аркадия пронеслось всё. Не как в кино — красиво и под музыку, а страшно и наяву. Вот заплаканное лицо матери, которую он не видел уже двадцать лет. Вот первая кража — буханка хлеба. Вот холод тюремной камеры и небо в клеточку. Вот предательство дружков, подставивших его под новый срок. Вся его жизнь — череда падений, злобы, обид и короткой, грязной «радости» от украденного. Вся жизнь, где не было ни одного светлого дня, ни одного поступка, о котором хотелось бы вспомнить.

Он смотрел в глаза на фреске, а видел всю свою пустоту. Всю мерзость. И впервые за тридцать лет ему стало невыносимо жалко не себя, а Того, Кто с такой болью смотрел на него со стены. Словно это он, Аркадий, своими руками добавлял трещин на этот древний лик, своими грехами стирал эту небесную краску.

Тяжелая фомка с грохотом упала на каменный пол. Ноги подкосились. И сорокалетний, матерый вор-рецидивист, не знавший ни страха, ни слез, рухнул на колени и завыл. Тихо, по-звериному, уткнувшись лицом в холодные плиты. Он плакал не от страха быть пойманным. Он плакал от того, что его, оказывается, всю жизнь любили. Так сильно и так больно.

Утром отец Василий, седенький сельский батюшка, открыл храм и замер на пороге алтаря. На коленях перед престолом спал, свернувшись калачиком, незнакомый мужчина в грязной куртке. Рядом валялся воровской инструмент. Отец Василий не стал кричать и звать милицию. Он тихо подошел, накрыл мужчину своей старенькой рясой и стал ждать, когда тот проснется.

Когда Аркадий открыл глаза и увидел над собой доброе лицо священника, он не бросился бежать. Он снова заплакал и, задыхаясь от слов и рыданий, начал свою первую в жизни исповедь. Он вытряхивал из души всю грязь, накопленную за десятилетия, а старый батюшка молча слушал, и по его щекам тоже текли слезы.

Говорят, Аркадий так и не ушел из того храма. Отдал батюшке все свои скудные сбережения — «на ремонт фрески». Стал там и сторожем, и плотником, и дворником. А когда прихожане спрашивали отца Василия, что это за новый работник, он улыбался и отвечал: «Человек, которого Господь позвал по имени».

Иногда в каждом из нас просыпается такой вот Аркадий, который крадет у Бога время своей жизни. И кто знает, в какой момент луч нашего внутреннего света случайно наткнется на ту самую «фреску» в душе, и мы увидим этот скорбный, любящий взгляд, который способен перевернуть всё.