Снова о детской исповеди, или Опыт доведения ребенка до шизофрении.


Спокойный и внимательный батюшка у аналоя, к нему подходят дети – по одному, и каждый что-то говорит вполголоса, потом епитрахиль, целование креста, благословение… Все четко, на каждого секунд по тридцать. Дети спокойные, тихие, вихры приглажены, из-под вязаных беретиков – аккуратные косички…

Понимаю, что эта картина должна вызывать умиление. Но мне почему-то грустно.

Про детскую исповедь уж сколько говорено, повторяться не хочу. Мы знаем, как важна – первая. Мы знаем, что нельзя придумывать маленькому человеку грехи, пусть готовится сам. Знаем также, что исповедь не должна быть формальной, что это – в любом случае и в любом возрасте – попытка очищения души через покаяние… Повторяться не хочется, потому предлагаю сосредоточиться лишь на одном аспекте, который мне видится чрезвычайно актуальным: возраста, с которого исповедь становится действительно необходимой.

Казалось бы, чего тут думать. В нашей Церкви положено с семи лет. До семи – младенец, с семи до четырнадцати – отрок, дальше – раб Божий. Стал отроком – и вперед, к аналою…

Ах, если бы и вправду все было так просто!

Начну сразу с примеров. И далеко за ними не пойду – расскажу о своих детях. У меня их четверо, и начало, так сказать, исповедального периода у каждого проходило по-своему сложно.

Про старшую, пожалуй, не показательно: она пришла в Церковь уже подростком и к исповеди готовилась, исписывая тетрадку за тетрадкой (бедный батюшка – как ему все это читать-то приходилось!). И что это было: искреннее покаяние или девчоночье желание рассказать себя кому-то доброму и мудрому – Бог весть…

А вот про младших погодок можно и подробнее. Василисе сейчас 9 лет. Это учебно-показательный ребенок, чудо самоорганизации, круглая отличница. Я никогда не проверяла ее уроки и не помогала заполнять дневник. Она с пеленок – железная леди. Когда родилась, соседи удивлялись, что дитя не плачет. Просыпалась строго по часам. Ела тоже. Игрушки в порядке. И учебники. Пишет стихи, повести и сказки. Выращивает чеснок… Тут бы радоваться, но только в храме понимаешь, что моя Васька – как раз тот самый тихий омут. Потому что и здесь – как заведенный механический человечек: спокойно и уверенно. Шаг к батюшке – под епитрахиль – к чаше. Таков порядок, так заведено…



Исповедоваться Василиса начала в 7 лет, и помощь мою со всеми подсказками накануне решительно отвергла. Ходила полдня серьезная, взгляд в себя. А после – радовалась, что она и в этом уже взрослая. Исповедь была приурочена ко дню рождения. Позже, в православной гимназии, когда очередь из белых беретиков перед каждым причастием стала для нее привычной, она призналась мне, что ей всегда есть что исповедовать: обижала сестру, обиделась на подругу, разозлилась на брата… И каждую неделю по-прежнему: шаг к аналою – шаг к Чаше. Ничуть лицом не изменившись…

Как поздно я поняла, что вот эту изначально взрослую девочку нужно было привести к священнику гораздо раньше! Пожалуй, года в три, в тот самый раз, когда она доела всю землянику сама, не оставив остальным детям, и – горько-горько плакала! Хотя ее никто и не ругал, в общем-то, просто брат влетел в кухню: а где ягоды? А ягод-то и нет… Маленькая Василиса разрыдалась, и это были настолько чистые слезы покаяния, что мне не забыть. Но мне и в голову тогда не пришло связать эти слезы пухлощекой младеницы с таким взрослым таинством.

И вот получай теперь образчик холодного формализма: шаг туда – шаг сюда. Правда, недавно меня Василиса все же порадовала. У нас случается, что в большом центральном храме по воскресеньям священник служит один и не выходит исповедовать перед причастием, и тогда я говорю своим младшим – идите так, разрешаю, и они идут. И вот Василиса недавно как глянет на меня из-под челки: «Нет! Сегодня я так не могу!». Что натворила – так и не призналась. Но от Чаши сама себя отлучила.

С Ксюшкой все проще. Она и сама проще. Девочка-колокольчик, звонкий голосок, вся как на ладони. Ей сейчас 7 лет. Соответственно, уже полгода исповедуется. Готовится смешно: «Мам, а за что мне на этой неделе было стыдно? За что ты меня ругала? Давай вспомним!». К священнику подходит решительно и отважно, каждый раз как в холодную воду прыгает. Герой. Еженедельный такой героизм по плану, как у Мюнхгаузена: в такой-то час – подвиг. А теперь про сына. Саша – боль моя и песня лебединая, и не дай Бог кому пройти то, что я прошла с ним… Или – дай Бог, но и сил в придачу.


Сейчас ему 17. И о нем можно написать книгу. Он пугающе удивительный. Много вы видели детей, которые в два года выстаивают долгие монастырские службы по собственному желанию? Причем – с сияющими глазами и не отвлекаясь. Которые в три года просыпаются среди ночи и начинают молить Бога, чтоб не вменял маме в грех покупку алкоголя для папы. Которые в 6 лет учат Псалтирь наизусть, плачут от чужой боли, как от своей, которые говорят спокойно, как о соседе: «Мам, мне Бог сейчас сказал…».

И это не мешает читать учебники физики и математики старшей сестры, рассказывать коту – в пять лет! – строение атома и проводить вечера с паяльником над печатными платами.

Впрочем, я же об исповеди.

В 7 лет каяться Саньке было решительно не в чем. Он был действительно ангелом во плоти. Но детство его совпало с периодом моего неофитства, и каяться пришлось… Потому что без причастия мой мальчик жить не мог, а исповедь у нас – увы! – до сих пор негласно является билетом на причастие. Известный монастырский духовник посоветовал не мучить мальчика еженедельно, и мальчик мучился раз в месяц. Причем мука была двойная: он не понимал, почему теперь не может принимать в себя Христа на каждой Литургии (смотреть, как причащаются другие, просто смотреть – в этом был для него знак отверженности). И мука главная – исповедь.

Накануне он расковыривал, иначе не скажешь, свою ясную, как день, душу мнимыми грехами, плакал, засыпал далеко за полночь, в слезах, на раскрытом молитвослове. Это была стихия, которую я не могла остановить. Отвлечь, переключить его было невозможно. О страшной надвигающейся исповеди он начинал думать уже за неделю. Боялся съесть лишний кусок – вдруг это грех чревоугодия. Боялся взять в руки насекомое – а вдруг гусенице будет неприятно, грех. …А потом ночь в слезах, потом пара-тройка часов в очереди в исповедальню (в монастыре так), и две минуты перед священником – руки по швам, глаза в пол… Солидный батюшка мне сказал тогда: «А где детство? Где непосредственность? Я не вижу в нем присутствия Бога!».

Пусть этот мой рассказ о Саньке будет публичной исповедью, как в апостольские времена. Я дура, правда. И отрезвил меня тогда протоиерей Димитрий Смирнов по телевизору. Он сказал о таких родителях, как я: «Идиоты! Да некоторым детям и в 10 лет каяться рано, так нет же – тащат на исповедь!».

Но было поздно, в душе моего сына поселился гигантский страх. Сначала страх перед исповедью, потом – перед Богом. Чем можно еще сильней отравить детство?

Сообразив, наконец, что к чему, я часто говорила сыну, что нам, христианам, нечего бояться в этой жизни, вообще нечего, даже смерти. Ведь Он любит нас, значит, – нужно просто быть всегда с Ним, не отрекаясь…

Но пришли жуткие Сашкины 12 лет. Гормональный взрыв у мальчиков происходит резко. У Сашки он обернулся первым психозом. «Шизофренический психоз по параноидальному типу на религиозной почве», – приблизительно так сформулировал психиатр. Страх отречения от Бога. И сотни, тысячи, миллионы ежесекундных подтверждений этого отречения. Ступить ногой на снег нельзя, ведь снежинки складываются православным крестом, а как попирать святыню… Пить воду нельзя, ведь глоток – это плевок наоборот, и точно будет в сторону храма. Нельзя завязывать шнурки на ботинках, наклоняясь, потому что вдруг у соседа за стеной языческий идол, не кланяться ж ему… Он спал только на снотворных, весь напряженный, будто железный, и бормотал во сне: «Мама, я не отрекся?..»

Так прошло несколько лет. Мы ушли из школы. Тяжелые отупляющие таблетки помогали слабо. Каждую секунду своей жизни я говорила с сыном. Каждую секунду, когда он не спал. Я не могла поесть, сходить в туалет, вымыть голову без этих разговоров об отречении. Если я шла в магазин, то на бегу говорила с сыном по телефону. Чтоб он слышал, что я не попала под машину в наказание ему за отречение. Пару раз я ловила его на подоконнике, потому что он понял, что лучше сразу попасть в уготованный самоубийцам ад, чем терпеть эту муку…

Я говорила, говорила и говорила. О любви Божией. О святых отцах. Я цитировала Антония Сурожского и Серафима Саровского, читала Евангелие… Мои младшие дети, которые были тут же, получили неплохое богословское образование.

Справедливости ради – я читала ему и Стругацких, и Булычева, и всякую фантастическую белиберду, смотрела с ним «Искусственный интеллект», «Матрицу» и фильмы про войну. Приобрели четырех котят и большую собаку… Но отвлечь не получалось.

К тому времени мы уже не ходили в монастырь, я снова надела джинсы и стряхнула, как мутное облако, неофитский туман. Но исповеди никто не отменял. Известный на всю страну православный психотерапевт сказал мне, что ребенок страдает за грехи родителей. А священники… Священники говорили разное. И не ходить в храм советовали, лучше, мол, в лес – к елочкам и белкам, и пожить как обычный мальчишка (легко сказать!). И в монастырь уехать навсегда (еще легче!).

Бог послал молоденького пастыря Алексия. Он оказался врачом по образованию. Велел Сашке есть побольше сладкого, буквально шоколадные конфеты Великим постом (необходимость при его обмене веществ!), почаще причащаться и вообще не исповедоваться. Храни Господь отца Алексия…

Страшные годы позади. У Сашки в голове тысяча идей и формул, позади школа, впереди вуз. Он снова научился смеяться, он пишет компьютерные программы и фантастический роман. У него есть девушка… Он по-прежнему ходит в храм. И даже иногда исповедуется – когда чувствует, что надо. И все это вместе – чудо Божие. О котором бы молчать, молчать… Но я рассказала вам, потому что знаю, как много еще таких упертых мам-неофиток, какой была я.

И еще потому, что в нашей Церкви до сих пор принято исповедовать детей с семи лет. И потому, что в нашем сознании по-прежнему Исповедь есть пропуск к Чаше. Впрочем, это уже тема для другого большого разговора. О лицемерии, да. К которому мы сами приучаем детей – с семи лет.

В заключение хочется процитировать «Документ об участии верных в Евхаристии», принятый нашей Церковью в феврале 2015 года:

«Первая исповедь перед причащением, согласно 18-му правилу Тимофея Александрийского, совершается по достижении возраста десяти лет, но в традиции Русской Православной Церкви первая исповедь происходит, как правило, в возрасте семи лет. При этом возраст совершения первой исповеди, а также частота совершения исповеди для ребенка в возрасте от 7 до 10 лет при ежевоскресном причащении должны определяться совместно духовником и родителями, с учетом индивидуальных особенностей в развитии ребенка и его понимания церковной жизни».

Ценно здесь то, что на официальном уровне Русская Православная Церковь признает индивидуальность наших детей. Способность к покаянию не инициируется в человеке в седьмой день рождения по щелчку…

И еще. Исповедь – это разговор с Богом. Который любит. И которого любишь. Любишь так, что не хочешь, чтоб твой грех стоял между Ним и тобой. Потому – исповедуешься…

…Перед Царскими вратами поставили большую свечу, священник вышел к детям, те выстроились с тихую очередь. Ксюха поднимает на меня ясны оченьки:
– Мама, мне кажется, я и не грешила… Я не знаю, о чем говорить батюшке…

– А ты ему так и скажи, как мне. Бог тебя любит…

Наталья Разувакина. Поэт, журналист, мама четырех детей. Предание.ру.